Травма как пограничная ситуация
Для того, чтобы говорить о травме, начнем издалека - с вопроса о том, как формируется психика. В начале своей карьеры как человеческого существа ребенок вообще не обладает психикой, место которой занимают аффекты и телесный дискомфорт как главный побудительный мотив. Эту стадию развития можно назвать шизоидной, потому что на этом этапе отсутствуют отношения с объектом, которого попросту нет. Психическое пространство ребенка затоплено недифференцированными ощущениями, которым опекающее лицо придает форму и тем самым упорядочивает хаотическое возбуждение. Это состояние должно быть очень пугающим и именно поэтому главная задача этого периода заключается в приобретении ощущения безопасности. Здесь большее значение имеет не отношение с чем-либо, но переживание успокоения и оно, напоминаю, пока еще безобъектно.
Объект приобретается на следующей стадии развития, или личностной организации, однако отношения с ним характеризуются размытыми границами между субъектом и объектом и жесткими границами внутри психического пространства субъекта. Размытые границы обозначают состояние крайней зависимости, когда эмоциональное состояние одного участника взаимодействия неизбежно определяется состоянием другого. Словно бы другая реакция, помимо отреагирования, невозможна и орган контроля за психическим состоянием находится снаружи. Для того, чтобы противостоять этой проницаемости внешних границ, психика формирует особую защиту, которая называется расщепление. Суть ее заключается в том, что если я не могу регулировать изменение своего состояния под внешним воздействием, тогда внутри я научусь отключать ту часть психика, которая оказалась измененной.
Другими словами, если в отношениях с объектом я ощущаю себя слабым и беспомощным и ничего не могу поделать на границе контакта, тогда я могу поместить эту невозможную границу вовнутрь и перестать ощущать себя слабым и беспомощным. Метафорически выражаясь, принять таблетку от головной боли, вместо того, чтобы лечить вызвавшую ее простуду. Оставаясь беззащитным перед лицом внешнего агрессора, субъект обучается быть чрезвычайно агрессивным по отношению к себе. А точнее, к некоторым психическим состоянием. Пограничное внутриличностное расщепление, таким образом, оказывается результатом предшествующего и непроработанного межличностого слияния. Здесь уже прослеживается механизм, который будет использоваться в зрелом возрасте - сепарационную травму можно не переживать, но справиться с ней благодаря действию примитивных защитных механизмов.
Следующий этап развития подразумевает наличие между субъектом и объектом символической прослойки, которая локализует отношения в промежуточном пространстве, на границе, а не внутри психики. Она позволяет строить отношения с целостным объектом, а не с его отдельной аффективной частью и поэтому предполагает наличие целостного, не разделенного на части субъекта. Она позволяет сохранять автономию и манипулировать символами, а не объектами, как это было на предыдущей стадии. Это является одним из главных приобретений невротического уровня - Я всегда больше, чем его аффект. Среда перестает действовать на невротика напрямую, она опосредуется значениями и смыслами, которыми можно управлять. Символическая прослойка является той буферной зоной, которая может всячески меняться и деформироваться без угрозы целостности объекта. “За моей спиной обо мне можно говорить и меня можно даже бить” - относится к невротическому уровню, на котором обитает бОльшая часть живых существ. Разумеется, невротическая организация предполагает возможность обратимых пограничных и даже шизоидных реакций.
Как обычно регулируется протекание психической жизни? Тревога, с которой сталкивается субъект, может быть переработана либо через изменение поведения, когда психическое возбуждение получает больше поддержки за счет расширение зоны осознавания, либо с помощью психических защит, которые зону осознавания сужают и тем самым подавляют тревогу. На невротическом уровне развития психические защиты реализуются через смысловую, то есть символическую сферу. Например, мы вытесняем то, что оказывается неприемлемым или объясняем то, что не имеет объяснения. Если высшие психические защиты невротического регистра не справляются, тогда им на помощь приходят защиты более грубого порядка, которые имеют дело с несимволизированным аффектом. Эти примитивные защиты являются последней линией обороны перед тем, как личность погрузится в состояние первобытного аффективного хаоса, из которого она появилась.
Травматическое событие, таким образом, оказывается той ужасной катастрофой, которая ставит личность перед возможностью глубокого регресса, вплоть до состояния психической дезорганизации. Травма пробивает личностную организацию насквозь, это событие высочайшей интенсивности, которое невозможно переработать силами невротических защит, которое превозмогает ресурсы символизации. Травма в психическом измерении представлена несимволизированным аффектом, который можно остановить только с помощью пограничных реакций. В противном случае регрессия может дойти до шизоидного уровня, на котором единственным действующим “механизмом защиты” является отказ от жизни, то есть психическая смерть. Чтобы этого не происходило, травматический аффект должен быть изолирован от самости с помощью расщепления.
В итоге возникает парадоксальная ситуация - с одной стороны, травматическая диссоциация останавливает разрушение психики, с другой - формирует бессознательное аффективное состояние, которое искажает сознательную “внешне нормальную” часть личности, то есть останавливает это разрушение на предыдущем уровне организации. Личность выживает, но платит за это слишком высокую цену. Незавершенная травматическая ситуация стремится к своей переработке, однако эта цель не может быть достигнута в силу ограниченности личностных ресурсов. Поэтому травматическое повторение не ведет к исцелению травмы, но скорее усиливает ощущение беспомощности и бессилия. Это в свою очередь увеличивает деформацию внешне нормальной личности, которая обучается контролировать аффект через ограничение своей витальности, а не с помощью расширения возможностей для ее проявлений.
Травматик старается переработать травму не с помощью контактирования с диссоциированным аффектом, на которое у него не хватает сил, но через разыгрывание травматической ситуации вновь и вновь. Если раньше катастрофа в установлении границ переносилась вовнутрь, то сейчас травматический аффект выносится наружу. Эта стратегия является пограничным решением, поскольку в этом случае травматик одновременно и слит со своим аффектом и отчужден от него. Он как будто бы утверждает, что мой аффект и есть моё Я, моя предельная психическая реальность, за которой больше ничего нет - ни будущего, ни прошлого. И при этом он не может контактировать с ним изнутри своего Я, поскольку это приведет к нарастанию аффекта и будет угрожать ретравматизации. Это и обеспечивает “идеальную” форму контроля - не касаюсь, но и не отпускаю. Мы помним, что пограничная конъюнктура это одновременно и желание связи, и нападение на нее. Плохой внутренний объект угрожает разрушить хороший, поэтому терапия травмы заключается в необходимости выйти в депрессивную позицию, то есть заполучить возможность их интеграции.
Невротик мог бы сказать, что мой аффект это то, что иногда случается в определенных обстоятельствах, но это не всё мое Я. Мои аффекты определяются моими фантазмами, а не объектами. Невротик создает связь, тогда как пограничный клиент ею порабощен. В пограничном реагировании между субъектом и объектом пропадает граница и поэтому у аффекта нет адресата - формально направляясь на объект, он действует на территории собственной психики. Аффект не эвакуируется за ее пределы, в символическое пространство между, в котором может происходить обмен, но подобно разбушевавшемуся быку в тесном помещение, разрушает его внутренние структуры. Аффект необходимо подавлять, поскольку нет иной возможности его переработать. Поэтому расщепление создает внутри психики границы, которые отсутствуют между двумя психиками.
Проводя дифференциальную диагностику между кризисом и травмой, можно сделать вывод о том, что первое состояние относится к невротическому, а второе - к пограничному ответу на резкое изменение жизненных ситуаций. Эти два состояние по разным параметрам оказываются прямо противоположными друг другу. Так, кризис обладает внутренней логикой развития, которая приводит к его спонтанному разрешению, тогда как травма останавливает психическое развитие и не может быть исцеленной за счет собственных ресурсов. Кризис предполагает компромисс между потребностью в стабильности и потребностью в развитии; травма же инвестирует в стабильность путем ограничения витальности. Изменения личности в ходе кризиса являются постепенными и сопровождают изменения в системе отношений; при травме наблюдается резкое искажение личностного профиля, который не улучшает внешнюю адаптацию, но отражает процесс внутренней диссоциации. Кризис является катастрофой в смысловой сфере, тогда как травма действует мимо символического измерения и застревает в теле в форме незавершенной реакции борьба-бегство.
Соответственно, работа с травмой как с пограничной ситуацией осуществляется с помощью ее “невротизации”, то есть путем перевода нарушений из более архаичного, в более зрелый регистр. Травматик с трудом может находиться в средней зоне окна толерантности, поскольку нарастание психического возбуждения угрожает его лавинообразному усилению. Аффект травматика может быть канализирован в отношениях, поскольку эмоции являются, прежде всего, контактным феноменом. Таким образом, одним из фокусов в работе с травматическими переживаниями является создание адресата для их проявлений, поскольку это усилие приводит к появлению границы между субъектом и объектом. Аффект упаковывается в символическую функцию, которая позволяет придавать значения происходящему.
Другими словами,здесь мы подходим к экзистенциальному вопросу о том, что такое человек и вокруг чего он собирается, что является его систематизирующим и организующим началом? В случае травмы, как пограничной ситуации,человек как будто бы исчезает из конфликтного поля, возникающего на границе контакта и теряет способность выдерживать диалектическое напряжение. Его главной потребностью остается стремление к безопасности и, таким образом, он перестает взаимодействовать с миром, погружаясь в аутистический кокон.Травматик отрицает свою нуждаемость и, тем самым, автономию. Следовательно,травматический дискурс сохраняет условный контур человека, стирая его внутреннее содержание.
Невротическая же организация, как ориентир, на который мы можем равняться в ходе терапии травмы, выстроена вокруг желания, как символического выражения потребности. Невротик разрушает преграды, в то время как травматик обеспечивает их незыблемость. Можно сказать о том, что невротик живет желаниями, тогда как травматик обходится потребностями. Травматик одержим аффектом, который он не может эвакуировать, поскольку для этого необходимо адресовать его конкретному человеку в определенной ситуации, а не своей проекции, с которой невозможно разотождествиться.
Терапия травмы, таким образом, ставит своей задачей нарциссическое ре-инвестирование субъекта через обнаружение своей нехватки и движение в сторону Другого. Эдипальная ситуация, исцеляющая травму, приводит к тому, что Другой оказывается тем символическим третьим, который выдергивает субъекта из слияния со своим аффектом. Именно поэтому травма оказывается той ситуацией, которая не разрешается самостоятельно, поскольку она форматирует регистр личностной организации. Травма, приводя к регрессу и возможному распаду психики, нуждается в отношениях, поскольку они, в свою очередь, являются началом любой психической реальности.
Подробнее
Работа с посттравматическим состоянием. Клинический разбор
Мой интерес к работе с психической травмой в большей степени локализован в области терапии посттравматического расстройства, то есть такого состояния, которое возникает в результате плохо прожитого травматического опыта. В данной статье описаны некоторые общие соображения по поводу терапии подобных состояний, выведенные через исследование клинического случая.
Этиологически посттравматическое расстройство занимает срединное положение между острой травмой, полной затопляющих, недифференцированных аффектов и психическим истощением, оператуарным состоянием, при котором клиент отделяется от своих влечений. Поэтому симптомами посттравматического расстройства являются: потеря базовой безопасности как реакция на столкновение с невозможной ситуацией, угрожающей потерей целостности Я; фоновая тревога и недифференцированное соматическое напряжение; токсические эмоции в виде стыда и сниженной самооценки; склонность к навязчивому повторению как шанс прожить этот опыт по другому.
Задачей в работе с ПТР является получение доступа к диссоциированным переживаниям в безопасной атмосфере терапевтических отношений и ассимиляция травматического опыта в более широком контексте ассоциативных связей. Для того, чтобы вытесненные аффекты могли занять свое место в опыте, их необходимо прожить. Интеграция осуществляется благодаря работе переживания, которая включает целостное соединение аффективных, сенсорных и когнитивных компонентов. При выраженной травме ПТР является важной остановкой на пути к психической смерти и предохранением психики от распада за счет сохранения редуцированной, но тем не менее целостности. Это пауза, которая предполагает усилия по поиску ресурсов для ассимиляции и более полной интеграции.
Если рассматривать ПТР как результат блокировки переживания аффектов, тогда важным в работе становится обнаружение терапевта как Другого, который способен утешить. В работе клиент как бы одалживает у терапевта временно выключенную способность к самоутешению. Травмирование всегда происходит в одиночестве и тогда выходом из травмы становится перспектива диалога и разделения аффектов с кем-то.
В ПТР клиент присутствует в виде рассказа, который ни к кому не адресован. Он рассказывает историю, которая не наполнена аффектами и поэтому в ней невозможно обнаружить самого клиента. Складывается ощущение, что он предлагает повествование о третьем персонаже. Совершенно непонятным остается то, какие ощущения и переживания могут быть у того, кто помещен в этот нарратив. Клиент смотрит на свою жизнь как бы со стороны.
Если мы попробуем обнаружить клиента, то на его месте мы встретим человека, лишенного интереса к самому себе. Интенсивная базовая тревога не позволяет обращать внимание на сферы жизни, выходящие за пределы условий биологического выживания. Возможно, что ресурсом для пробуждения интереса к себе и является способность адресовать свою историю Другому.
Однажды на прием обратился молодой человек 39 лет, страдающий психосоматическим расстройством в виде кардиалгий и головокружения. Указанные расстройства появились у него около 3-х лет назад после того, как его супруга, без объявления войны, ушла к другому человеку. В этом случае мы можем рассматривать в качестве травмы нарушение в структуре значимых отношений, которое угрожает целостному представлению о себе и означает капитуляцию перед неизбежной ситуацией. Известно, что расставание произошло очень быстро, без выяснения отношения, таким образом травмирующее событие оказалось внезапным и неассимилированным. Со слов клиента он старательно избегал провления негативных эмоций, поскольку не хотел показывать окружающим своей печали, и поэтому негативная эмоциональная симптоматика быстро проявилась в виде позитивной соматической.
С аналитической точки зрения можно рассматривать данные партнерские отношения как эмоционально зависимые, с плохо простроенными границами между партнерами, таким образом, что разрыв этой связи прошел не по границе двух субъективностей, а через вторжение в личное пространство клиента. Таким образом, потеря объекта привязанности воспринималась как потеря части самого себя, что привело к значительной либидинозной дезинвестиции Самости. Феноменологически клиент описывал потерю супруги не просто как потерю объекта, но как лучшей части себя, которая отвечает за креативность и возможность получать удовольствие. Супруга ушла и вместе с ней ушло желание жить. Травматический опыт здесь повторял историю преждевременной сепарации, когда ребенок без достаточно развитой автономии не способен интроецировать материнскую заботу о себе и все время нуждается в постороннем объекте для достраивания собственной идентичности.
Работа с данным пациентом проходила в несколько этапов. Я думаю, что будет лучше, если под этапами будут пониматься фокусы работы, которые на всем протяжении терапевтических отношений сменяли друг друга не последовательно, а сочетались в произвольном порядке. Поскольку на первом месте в структуре ПТСР выступали психосоматические симптомы, работа вначале была направлена на осознавание дефицитарного характера жизни. Скука, в которой пребывал клиент, стала его второй кожей и в этом состоянии он или занимался механическими делами, не требующими эмоционального включения или испытывал тревогу и соматические симптомы, когда ее обнаруживал.
На первом этапе работа была направлена на осознавание тотального контроля, который присутствовал в способе жизни клиента. Жизнь здесь и сейчас была для него совершенно не важной, поскольку ближайшее будущее всегда омрачалось ожиданием неминуемой катастрофы. Случайность становилась центром притяжения и поэтому существование делалось стерильным, как хирургический стол. Настоящее было подготовкой к трагическому будущему, поэтому его необходимо сделать безжизненным и неспособным породить угрозу. Работа была направлена на конфронтацию с эготическим способом построения контакта и обнаружением областей жизни, которые не могут быть взяты под контроль. Мы исследовали возможность доверять себе в ситуации неопределенности и получать удовольствие от способности принимать вызовы бытия.
Следующим важным фокусом работы была линия заблокированных переживаний. Эти переживания были связаны с завершившимися отношениями. В самом начале работы было заметно, что клиент склонен подменять собственным желания конформными установками и испытывает трудности в проявлении агрессии. Так для него очень привычным оказывался полюс, связанный с пассивно- агрессивным паттерном поведения - он чувствовал грусть, обиду, считал себя несправедливо покинутым и даже его негодование по поводу коварства жены, которая ушла молча, оставалось запертым внутри. Интенсивность переживаний при этом была крайне незначительна - он переживал грусть "как бы", а злости не чувствовал вовсе.
Следующим фокусом работы, логично вытекающим из предыдущего, была тема, связанная с трансферентными характеристиками клиента. Помимо ощуещния скуки и соматического контртрансфера, у меня возникали ощущения, которые можно было охарактеризовать в рамках феномена проективной идентификации - мне хотелось мстить за скуку. Подобные компоненты отношений были характерны и для отношений между клиентом и его супругой. Нашей задачей на этом этапе стала попытка обнаружить страсть клиента, форму его присутствия в своей собственной жизни. С точки зрения теории Self можно сказать, что клиент обладал ограниченным доступом к функции Id, стремясь сделать свою жизнь лишенной психического возбуждения, поскольку оно, будучи недифференцированным, усиливало соматические ответы и приводило усиление неприятных ощущений в области сердца. Мы работали в методе фокусирования, то есть клиент концентировался на телесных ощущениях, придавал им форму, давал названия и субъективную оценку, обращал внимание на их изменениях и таким образом развивал способность к эмоционально чувственному осознаванию. Это позволило сделать шаг за фасад соматического ответа и обнаруживать переживания и потребности, которые могли становиться источником для воодушевления.
Можно сказать, что в переживании разрыва отношений клиент остановился на стадии гнева и бессилия, причем переживания гнева оставались для него недоступными. Также у клиента не было возможности перейти на следующую стадию переживания горя - он не чувствовал печали, говоря об этом чувстве как о том, что должно быть, но не ощущается. Таким образом ему была недоступна ассимиляция травматического опыта и одна из стратегий работы была направлена на исследование ценностей отношений и того, как именно изменилась жизнь после ухода жены. Эта тема оказалась очень плодотворной, поскольку помимо благодарности к жене и тому времени, пока они были вместе, она позволила сосредоточиться на текущих отношениях и занять в них более осознанную позицию.
В заключение приведу описание небольшого куска терапевтической сессии, который на мой взгляд был очень важен для понимания того, как клиент не берет ответственность за свою жизнь, занимая зависимую позицию по отношению к терапевту. Мы остановились на метафоре текущей жизненной ситуации, которая выглядела следующим образом - клиент находится в тоннеле, из которого ведут два выхода. Моя интервенция заключалась в конфронтации с настойчивостью клиента к повторению и хождению по кругу. Я сказал о том, что все, о чем мы могли говорить здесь, уже сказано. На этом уровне выхода не существует. Я готов сколько угодно возвращаться и следовать за клиентом, но я не могу сделать шаг за него. Если бы я любил приврать, я бы написал, что в этом месте клиент заплакал и танцуя, ушел вдаль. Однако, вместо этого было просто долгое молчание и как мне показалось, клиент впервые испытал грусть как чувство, а не как символ переживания. Отчаяние, которое обладает исцеляющим потенциалом, поскольку отбирает надежду, что все однажды поменяется само собой. И тогда кризис из состояние тупика превращается в перспективу для развития.
Подробнее
Психологический кризис и дыхание свободы
Во время кризиса или сильного потрясения часто кажется, будто жизнь остановилась. Будто жизнь разделилась на “до” и “после”, в ней выкрутили в ноль ползунки цветопередачи и она стала черно-белой, и вы находитесь в пустой комнате, отгороженной от улицы и всего остального толстой и мягкой стеной. Будто ваше тело уехало на электричке, а неосязаемый дух остался стоять на перроне. Легкий настолько, что он не способен оставить следов на свежевыпавшем снеге.
Словно бы вас поставили на паузу, а движение осталось где-то в другом месте, возможно где-то снаружи, а вы отстаете от всех остальных на тысячную долю секунды, но и этого достаточно, чтобы быть совершенно одному. Это место непривычно и пространство между предметами заполнено растерянностью, она вязка, как расплавленный янтарь, который хочет забрать вас в вечность в виде застывшей и потерявшей подвижность фигуры. В этом месте все как будто бы как раньше, но пространству не хватает кривизны, а вас не хватает пространству - ветер уже не огибает, а проносится сквозь, взгляды людей не отражаются от вашей кожи и не возвращаются на сетчатку с авоськой, полной впечатлениями. Вы наталкиваетесь на стены, потому что они уже не подыгрывают и не отодвигаются, чувствуя ваше приближение. Кажется, что кожа ваша воспалена и проницаема и дождь, вонзаясь в эпидермис в районе плеча, стекает прямо по костям и брызжет в стороны, вырываясь из под ногтевых пластин, как из водосточных труб.
Итак, кажется будто жизнь остановилась. Но это остановилась не жизнь вообще. Это остановилась привычная жизнь. Жизнь в которой ваше существование поддерживалось многими вещами, каждая из которых сама по себе лишена содержания и ценности. Но собираясь вместе, они как то вдруг внезапно становятся вами. И когда это происходит, складывается впечатление, что можно уйти из этого тела навсегда, а оно будет продолжать жить, делая карьеру, растя детей и собирая марки. Чтобы стать зомби, не обязательно умирать, можно сделать это еще при жизни. И лишь иногда, весной или осень, в час небывало жаркого заката или пронзительного рассвета, это тело остановится, словно бы наткнувшись на незаполненную пустоту и задержавшись на мгновение, примется вновь переваривать неопределенность, превращая ее в испражнения порядка. Но в этот момент будто бы слетают все настройки и приобретения и можно почувствовать себя живущим по дефолту, с “заводскими” установками, незнакомому с правилами и обязательствами. Обнулить себя, вернуться к той точке, из которой выходят все возможности. Побыть свободным от того, что весь мир приходится тащить на своих плечах этаким Атлантом духа, изнеможенным каждодневной борьбой с самими собой. С радужкой, будто бы протертой изнутри от накипи мозгового борща, кипящего под плотно закрытой черепной крышкой. Правда чаще всего это длится недолго и следующая мысль, как шар в кегельбане, уже топчется на пороге и размахивает транспарантом: “ой, че это я? пойду-ка лучше пожру!”.
Потому что, как сказал поэт, только теряя все, ты становишься свободным. Не нищим, голым, растратившим таланты, регрессировавшим в инфантилизм, неудачником и ничтожеством, нарциссической клоакой, а свободным. Не потеряв, а при этом приобретя. Причем, приобретя то, что было с тобой всегда. Как странно то, что пока самое желаемое находится так близко, для того, чтобы его достичь, приходится совершать самое длинное путешествие в жизни, но не круго-светное, а круго-самое. Обойти вокруг себя, чтобы вернуться в точку, из которой стартовал. Зайти за спину самому себе и увидеть что тот, кого ты считал собой, всего лишь тень на асфальте, которая, как проститутка, охотно ложится на любую подставленную поверхность. И вот под этим взглядом она скукоживается и исчезает, как в полдень.
В этом мое понимание экзистенциальной тоски, как переживание бессмысленности жизни, но опять же, не жизни вообще, а той жизни, которая вдруг начинает казаться бессмысленной. Тоска это прививка от слепоты, которая не позволяет увидеть настоящее. В ней есть огромный ресурс, поскольку для того, чтобы найти источник, сначала необходимо почувствовать жажду. Самая малость, что остается, когда потерял все - это и есть ты.
В этом состоянии нет отдельных событий, как пути из пункта А в пункт Б. Нет выбора, как необходимости брать что-то одно, чтобы отказываться от всего остального. Нет желаний, как цели, в которую устремлен ум. Есть просто присутствие и невозможность быть чем то еще. Как шарик, который скатывается вниз по горлышку воронки.
И вот, возвращаясь к началу текста, мне кажется, что можно еще все вернуть, заправить тоску в пододеяльник каждодневной привычки, пересыпать ее нафталином и отвезти родителям в гараж. Сделать вид, что ничего не произошло и все эти томления духа - следствие дурного пищеварения и смены режима освещенности.
Или, едва сдерживая страх от того, что стены, окольцовывающие обжитое пространство, куда-то исчезают и вместо них только контурные карты бытия, которые даже еще нечем раскрашивать, можно попробовать с этим остаться. Вынести за скобки идею о том, что сдвинувшийся с места мир никогда не получится догнать. Замереть на некоторое время в невесомости и перестать вращаться вокруг монументальных и окончательных звезд, которые манят и сбивают с пути. Пусть все катится куда-то, к печальному или торжественному финалу, ну теперь вот без вас. И тогда обнаружится удивительный эффект - оказывается, что это не вы,а все вокруг поставлено на паузу и ждет вашего возвращения, поскольку без вас нет собственно и жизни. Как будто без вас нет никакого сейчас и катящийся мир на самом деле нарисован фломастером на обоях. И тогда можно в любой момент вернуться в свою жизнь, как хирург входит в халат, руками вперед. Ведь вы сами и есть розетка, в которую втыкается новогодняя гирлянда.
Мне кажется, в этом и есть состоит ценность кризиса - в возможности открыть в жизни дверь и выйти вовне, чтобы посмотреть на происходящее со стороны. Увидеть проносящихся в электричке людей, у которых не осталось выбора, в каком направлении двигаться. В череде меняющихся событий обнаружить то, что неизменно. Понять, а надо ли мне то, что происходит сейчас. Побыть в тишине, чтобы услышать внутренний голос. Начать наконец заканчивать текст, беременный метафорами и смутными намеками на то, что может не слишком понимает автор, но должно быть хорошо знакомо читателю.
Подробнее